АЛЕКСАНДР САФРОНОВ

ПОГАНЫЙ ЯЗЫК

1986 год. Меня утвердили на роль Валишевского в многосерийном фильме Леонида Аристарховича Пчёлкина «Дни и годы Николая Батыгина». Пчелкин мне сразу понравился – низенький, седой и невероятно энергичный старикашка (таким он мне казался, хотя ему было чуть за шестьдесят) в огромных толстенных очках на маленькой мордочке. Фильм снимало творческое объединение «Экран», располагавшееся в Останкинском телецентре, и Пчелкин был одним из ведущих режиссеров. Он и вправду снимал неплохие картины с очень хорошими актерами. Смоктуновский снимался у него в «Краже» и «Поздней любви» по Островскому. В «Батыгине» предполагалось семь серий, и тоже было очень много известных отличных актеров. У меня роль была сравнительно небольшая, но все сцены с хорошими и знаменитыми партнерами – Вадимом Спиридоновым, Еленой Фадеевой (она играла мою мать) и Натальей Егоровой. Рабочее название картины «Династия Батыгиных», время действия с 1912 по 1975 год. Первое появление моего персонажа в 1945 году, последнее в 75-ом. В финальных сценах нам со Спиридоновым предстояло играть стариков, чего я весьма опасался – все старики, изображаемые относительно молодыми актерами, всегда выглядят ряжеными. Любопытно, что последние кадры со мной снимались у Троицких ворот Кремля, где Валишевский ждет Батыгина после правительственного награждения, и на Манежной площади. Это была действительно площадь, торговый центр «Охотный ряд» еще не построили. Наша «Волга» ГАЗ-21 стояла посреди площади, мы садились в машину, и я выезжал из кадра…

Сцены окончания войны предполагалось снимать в Германии – естественно, в ГДР, куда на десять дней и отправилась киноэкспедиция. Из актеров были только Спиридонов, Егорова и я. Мне невероятно повезло: съемки спланировали так, что я был занят полсмены в первый день и полсмены в последний. Валишевский и Батыгин встречаются в Германии в конце войны. Немецкий пулеметчик (ради экономии его изображал директор картины Леонид Гамаюнов) обстреливает санитарный фургон, в котором медсестра (Егорова) везет раненого капитана третьего ранга (меня). Шофер убит, но случайно оказавшийся там героический Батыгин уничтожает пулеметчика и, хотя сам получает ранение, доставляет сестру и моряка в госпиталь. От меня требовалось мужественно лежать сначала в кузове фургона, а потом на носилках и изредка сквозь зубы стонать.

Я отснялся в первый день, и дальше для меня наступил полный кайф. Утром группа мрачно уезжала на съемки, а я, не торопясь, съедал оплаченный завтрак и отправлялся гулять по Берлину. И так девять дней! Суточные выдали потрясающие – из расчета 14 рублей в день, а в Союзе тогда максимально платили 3 руб. 50 коп. Я запросто мог позволить себе посидеть в летнем кафе на Александер-плац и выпить своего любимого немецкого пива. В выходной день принимающая немецкая сторона предложила съездить в Дрезден, в галерею. Народ заныл: «Да ну, чего еще ехать, мы и в Берлине все купим», но я всех уговаривал, и в результате мы все же поехали. Я второй раз увидел «Мадонну» Рафаэля!

На этих съемках было много чего интересного, о чем, может быть, еще расскажу, но очень ярко запомнился отъезд в Германию. Был конец мая. Уезжали часов в 6 вечера с Белорусского вокзала. Вся группа – москвичи, я один – тверяк (тогда «калининец»). Опасаясь непредсказуемых задержек и необъяснимых остановок в пути электрички, я выехал из дома с большим запасом и в Москве оказался часа за полтора до отправления поезда в Берлин. Слонялся по вокзалу. Глазел на витрины киосков. Выпил паршивый кофе. Съел бутерброд. Вышел на перрон. Стал накрапывать дождик. Идти назад в душное здание вокзала не хотелось; на платформе я углядел скамейки с навесом типа зонтика. Одна была свободна.

Я сел. Через пару минут рядом плюхнулась запыхавшаяся тетка с тремя-четырьмя объемистыми сумками. Я покосился – ну тетка и тетка: лет сорока, растрепанная, полная, одета просто. Посидели мы так вдвоем минут пять, дождик стал чуть сильнее, и к нам прибежали еще два парня. На скамейке могли уместиться только три человека, поэтому один парень уселся между мной и теткой, а другой сел перед ним на корточки, пряча голову под навес. Рыжий на корточках продолжал оживленно рассказывать приятелю:

- …и вот я ему говорю, блядь…

Я напрягся. Мат при женщине! Я с детства приучен, что это нехорошо, неправильно. Что делать? Одернуть? Сделать замечание?

Парни не обращали ни малейшего внимания ни на меня, ни на тетку. Тот, что сидел рядом со мной, внимательно слушал и молчал. Рыжий негромко горячился:

- …нет, ты понимаешь, какая, блядь, штука?..

Опять! Как быть?.. Сказать: прекратите материться при женщине? Или просто: эй, мужики, потише, тут все-таки женщина… Или не вмешиваться? Тетка, вон, смотрит в сторону, будто не слышит… Парням под тридцать, оба здоровенные и явно слегка поддатые… От них попахивает. Если вмешаться, возникнет скандал, мне точно накостыляют… Мужики, что называется, от сохи, у них не заржавеет… Как же я буду сниматься с побитой мордой? И что в группе подумают? Взяли артиста – пьяные драки устраивает… А то еще милиция… Задержат… Группа уедет без меня, и Берлин мне улыбнется…

Так что, смолчать? Значит, я – трус?.. Как же после этого себя уважать?.. Сердце мое колотилось… Ладно, будь что будет, но если сейчас еще раз ругнется, я скажу… И скажу так…

- Вот такие, блядь, дела! – выдал рыжий.

Я открыл рот, но в ту же секунду тетка встала и, шумно собирая свои сумки, сказала так, что слышала, наверное, вся платформа:

- Тьфу! До чего же у вас язык-то поганый! Все блядь да блядь! Через слово! Нормально говорить разучились! Только и можете: блядь-блядь, блядь-блядь, блядь-блядь! Тошно слушать вашу «блядь»!

Все онемели. Наконец, она собрала сумки и ушла. Дождик кончился. Рыжий переводил изумленный взгляд с приятеля на меня.

- Чего это она? – спросил он. – Трехнутая, наверное…

Рыжий сел на скамейку. Оба парня молчали. Я увидел членов киногруппы. Подали поезд. Меня ждал Берлин.