ТВЕРСКОЙ АКАДЕМИЧЕСКИЙ ТЕАТР ДРАМЫ
Юрий Поляков
ЛЕВАЯ ГРУДЬ АФРОДИТЫ
ПРЕССА

Валерий БУРИЛОВ

Юрий Поляков: Проходимцы чаще всего выдают себя за первопроходцев

В конце прошлой недели Тверской театр драмы показал премьеру спектакля «Левая грудь Афродиты» по пьесе Юрия Полякова. По приглашению художественного руководителя театра Веры Ефремовой на премьеру приехал автор. Перед спектаклем он встретился с журналистами.

Досье «ВТ».
Юрий Поляков родился 12 ноября 1954 года в Москве, в рабочей семье. По его собственному признанию, огромное влияние на него оказала учительница литературы И.А. Осокина. В 1972 году Юрий Поляков поступил на филологический факультет Московского областного педагогического института, без отрыва от учебы стал работать учителем. Стихи начал писать еще в школе, а с 1973 года занимался в Литературной студии при МГК ВЛКСМ и Московской писательской организации, посещал семинар поэта Вадима Сикорского.

Первое стихотворение Юрия Полякова было опубликовано в 1974 году в газете «Московский комсомолец», а через три года там же увидела свет большая подборка стихотворений. После окончания института Поляков недолгое время преподавал в школе рабочей молодежи, а потом его призвали в армию.

После армейской службы он начал работать в школьном отделе Бауманского райкома комсомола, а через год перешел в газету «Московский литератор», где проработал до 1986 года, из корреспондента став главным редактором.

В 1979 году у Юрия Полякова вышла первая книга стихов «Время прибытия», а в 1981 году -- новая, «Разговор с другом». Огромную известность писателю принесли повести «Сто дней до приказа» и «ЧП районного масштаба», написанные им в самом начале 80-х годов, они были опубликованы лишь с началом перестройки, в январе 1985 года «ЧП…» напечатал журнал «Юность», а через два года и «Сто дней…».

Свои наблюдения над жизнью современного общества Юрий Поляков отразил в книгах «Демгородок», «Апофегей», «Козленок в молоке», «Грибной царь». Одна из последних работ писателя -- любовно-детективная повесть «Небо падших». Юрий Поляков -- главный редактор «Литературной газеты».

-- Вы, успешный романист, вдруг становитесь драматургом. Что повлияло на перемену участи?

-- Когда автор заканчивает пьесу, то это одно произведение, а когда эта пьеса становится спектаклем -- совсем другое. В последние полтора десятилетия пропасть между авторским замыслом и воплощением становится гигантской, и очень трудно поверить, что это именно та пьеса, которую ты читал. Мне везло на постановки. Я активно стал писать пьесы всего-навсего десять лет назад. До этого писал инсценировки. «Табакерка» начиналась с инсценировки моей повести «ЧП районного масштаба» под названием «Кресло». Инсценировка «Козленка в молоке» уже подбирается под 500 спектаклей. В свое время с большим успехом в Ленинградском ТЮЗе шла «Работа над ошибками». Оригинальные пьесы я начал писать десять лет назад. Кстати, первой была «Левая грудь Афродиты». Что послужило толчком к тому, чтобы достаточно успешному романисту перейти на пьесы? Прежде всего зрительское неудовлетворение. Как зритель чувствовал себя обделенным. Я приходил в театр, попадал на классическое произведение, могло повезти или не повезти, но я абсолютно не видел на подмостках той реальной жизни, которая меня окружала. Это была какая-то постмодернистская игра смыслами, которые понятны и интересны небольшой группе людей, или какая-то попсовая чернуха, которая может родиться в голове человека, который сам в чернушных обстоятельствах никогда не жил. Помню фильм Германа «Хрусталев, машину!». Герои попадают в заводское общежитие, а там абсолютный бедлам, дым коромыслом, сумасшедший дом. Мне сразу стало неинтересно, потому что именно так представляет себе заводское общежитие мальчик, выросший в огромной писательской квартире, где есть домохозяйка. А я вырос в заводском общежитии и отлично знаю, что там все висело на своем гвоздике. Вынужденная бытовая дисциплина. Герман придумал страшную общагу, чтобы очернить прошлое. То время было драматичнее, но оно было не таким. Мне не хватало реализма на сцене, нормального, современного реализма. Мне не хватало комедий, потому что конец 80-х -- начало 90-х -- годы очень смешные. Мы в жизни видели таких персонажей, что умереть со смеху! Что ж, ждать следующего национального кризиса, чтобы увидеть по телевизору кандидата в президенты, который предлагает свою жену показать народу потому, что у нее отличный круп? Сатирическая напряженность в обществе, гротескный реализм, этого на сцене ничего не было. Ушла реприза, ушел сюжет, а как можно смотреть спектакль два-три часа, в котором нет сквозного сюжета? Вероятно, есть зритель, которого вполне устраивает такая драматургия и сценическое воплощение, но я знал, что у меня масса единомышленников. Если я сочиню пьесу, которую сам хотел бы посмотреть, наверное, я смогу привлечь к ней зрителей.

-- И что, на спектаклях по вашим пьесам всегда аншлаги?

-- В своих оценках и обольщениях я не ошибся. В Театре сатиры на мои спектакли собираются большие залы, в МХАТе имени Горького огромный зал, никогда не пустующий на моих вещах. Последние премьеры были в Тамбове, Владикавказе. Теперь Тверь. Это, на мой взгляд, самое важное подтверждение того, что мое видение, представление о том, какой должна быть современная социальная комедия, правильное. С уважением отношусь к элитарным видам творчества, но считаю, что если не умеешь увлечь своим текстом, если не можешь заставить читателя с напряжением ждать окончания спектакля или дочитать роман до конца, то занимаешься не своим делом. Занимательность -- это вежливость писателя по отношению к читателю или зрителю. Естественно, возникает вопрос долговечности того или иного произведения. Переживет ли оно свое время, переживет ли оно сатирический момент в обществе? Но это невозможно вычислить. Человек, который садится писать на века, на сто процентов напишет полную ерунду. Если ты хочешь написать графоманскую однодневку, то поставь себе задачу написать на века. У меня есть некоторые основания полагать, что тот путь, которым я иду, правильный. Очень многие вещи, получившие известность во времена перестройки, переиздаются до сих пор. И «Апофегей», и «Парижская любовь Кости Гуманкова», и «Сто дней до приказа». Эти вещи одну эпоху пережили. Неизвестно, переживут ли следующую, но одну пережили. Мы знаем многих советских драматургов, которые так и остались в советской власти. А были такие гиганты, к которым ходили на спектакли генеральные секретари.

-- У вас, как у успешного писателя и драматурга, много недоброжелателей. Так называемых пророков Отечества, которые всплыли на мутной волне так называемой ельцинской демократии…

-- Моя проза и драматургия вызвали не то что непонимание, а вообще нежелание в них разбираться и признавать существование у очень влиятельной части общественности. Критика даже не попыталась разобраться, почему ходят на Говорухина, на «Контрольный выстрел», на «Хомо эректус». Есть даже серьезная враждебность по отношению к такому реалистическому направлению. Подозреваю, что нет объективных критериев в искусстве, они смазаны. Любую ерунду можно объявить гениальной, а о другой сказать, что это плохо потому, что так кажется мне и группе моих единомышленников. Когда предлагается объективный критерий, это вызывает раздражение у людей, которые не в состоянии или написать профессиональную вещь, интересную зрителю, или поставить. Есть еще извечный спор между традиционалистом и новатором. Я отлично знаю историю мировой культуры, сам занимался ею как ученый, поэтому понимаю, что за этим стоит спор двух разных взглядов на искусство. Очень много развелось людей, которые спекулируют на новаторском взгляде. Ничего не создав, они уже объявляют себя первопроходцами. Кстати, у меня выходит книга афоризмов. Есть такой: литературные проходимцы чаще всего выдают себя за литературных первопроходцев. Скрыть свою неспособность за объявлением себя новатором. Здесь есть конфликт принципиального подхода к задачам искусства. Но, как ни странно, люди традиционных взглядов в культуре более терпимы к отклонениям и вызовам, чем новаторы. Стоит человеку, одержимому идеей новаторства, получить какие-то рычаги, он разгоняет всех, и никакими традициями там уже не пахнет. Искусство без традиций развиваться не может, в этом смысл обновления. Был даже очень смешной момент: дважды Сбербанк покупал спектакль «Хомо эректус». Очень понравилось, возмутились те, кто не попал. Когда все закончилось, у Ширвиндта в Театре сатиры собралось руководство Сбербанка, стало благодарить актеров, Житинкина, который поставил спектакль. Говорят: мы финансируем «Золотую маску», подскажем, кому нужно, пусть спектакль номинируют. Мы говорим: подскажите. Кстати, «Хомо эректус» очень тяжело ставился. Несколько актеров написали Ширвиндту заявление, что не согласны с идеями и позицией автора, отказываются играть. Там такие страсти были! Проходит какое-то время, меня спрашивают: «Что там с «Золотой маской»?» Я спрашиваю: «Что там с «Золотой маской»?» А мне: «Да ты что, как только мы упомянули про этот спектакль, там поднялась жуткая волна возмущения!» Это еще раз говорит о том, что нет желания разбираться в чужой политике, чужом отношении к искусству. Но тут ничего не поделаешь. Сейчас я написал пьесу, которая называется «Он, она и они». Ее приняли к постановке в Театре сатиры.

-- А как идейные споры отражаются в руководимой вами газете?

-- Мы стараемся держаться посередине, всем давать слово, даже тем, чьи политические или эстетические взгляды я не принимаю. Но это абсолютно ничего не значит, потому что самый простой и короткий путь погубить газету -- начинать публиковать только то, что тебе нравится. Очень скоро читать это будет невозможно. Среди того, что мне не нравится, есть очень много интересного.

-- Что легче: редактировать газету или писать пьесы и романы?

-- Хочу сказать, что, в общем-то, конечно, редактирование газеты -- труд нелегкий, требующий внутренней самодисциплины. То, что можно позволить себе, будучи на вольных хлебах, а я, кстати, с 96-го по 2001 год был на вольных хлебах, в редакции не получается. У Гоголя есть совет писателям -- проездиться по России. При каждой возможности этим советом пользуюсь. Но я бы добавил: редактор должен еще и проредактироваться. Поясню мысль. Человек начинает сам себя поедать. Редактирование общественно-политического издания -- это для писателя идеальное занятие помимо творчества. Пушкину что -- делать было нечего? А он нашел себе литературную газету с Дельвигом, которую мы продолжаем. Достоевскому нечего было делать? Нет, он издавал газету «День». Что, Чехов не мог оставить свою врачебную деятельность? Еще есть один момент: любой редактор -- общественный деятель. Эта деятельность позволяет писателю сбросить в пар поверхностные впечатления от происходящего, от жизни. Вы не обращали внимания, что писатели, которые не занимаются другой работой, грешат сиюминутностью? Есть другая крайность: журналистский процесс может так увлечь, что на доводку вещей просто не будет сил и времени. Но я не гонюсь за количеством, пишу подолгу, помногу раз редактирую, позволяю себе иметь и десять -- двенадцать редакций (в последнем романе 12 редакций у меня было)… В общем, журналистика и писательство -- двуединое дело, где одно помогает другому.

-- Газета все равно съедает время…

-- Потратить время, если не будет газеты, всегда на что найдется. Дурацкое дело нехитрое. Значит, надо меньше предаваться традиционным для писательского сообщества порокам.

-- По прочтении ваших произведений создается впечатление, что в романах и пьесах вы выводите себя. Это так?

-- Не могу сказать, как Флобер, что я мадам Бовари. Стараюсь, чтобы герой был немного отстранен от автора. В «Козленке в молоке» ввел себя самого, чтобы показать, что я -- это не я. Писатель-реалист всегда сможет воспользоваться достижением и хитростями постмодернизма. А вот чтобы постмодернист написал нормальную реалистическую вещь, таких случаев я не встречал, а если встречал, то мало. Отождествлять себя с героями нельзя. Тем более не нужно забывать, что есть еще жена, которая относится к произведениям мужа как следователь по особо важным делам.

-- При советской власти вас обвиняли в очернительстве комсомола и армии. Сейчас вас обвиняют в очернительстве демократических преобразований. Вы неугодны всем временам?

-- При советской власти я был достаточно успешным писателем, членом ЦК, парткома и так далее, что не мешало написать «ЧП районного масштаба», «Апофегей». У меня был партбилет, за который я нес ответственность, но как только я садился за письменный стол, первые две вещи, которые я забывал, -- это то, что женат и член партии. Я писал все, что думал. Много неприятности получил за сатирический на Ельцина «Апофегей». До сих пор считаю, что некоторые мои жизненные нескладушки связаны с влиятельными силами, которые этого человека во власть двинули, а двинуть Ельцина с таким количеством пороков непросто. Вы представляете, какие были задействованы деньги и усилия? Мы знаем только о мифе, который сформирован. Не одно поколение историков будет раскапывать, как было на самом деле. Я писал так, как видел, поэтому нажил врагов и неприятности. Бесконфликтный писатель -- нонсенс. Хотя их много.

-- Вы считаете себя автором политических романов?

-- У меня том публицистики, который называется «Порнократия». У меня есть одна откровенно политическая вещь -- «Демгородок». Памфлет, антиутопия. Но любопытно, что спустя 13 лет после опубликования роман вызывает интерес, его постоянно переиздают. Если ты нормальный, здравомыслящий человек, ходишь на работу, читаешь газеты, у тебя есть политические взгляды. Я знаю людей, которые очень любили друг друга, но расстались потому, что один был за Ельцина, а другой за Зюганова. Я политический писатель в том смысле, что, как всякий нормальный реалист, пытаюсь отразить жизнь во всей ее сложности, переплетенности -- в отличие от писателей другого направления, которые вытягивают что-то одно, а из этого заплетают любые косички. Когда циркач жонглирует семью тарелками, то только специалисты понимают, что это очень сложно и практически невозможно. А тремя можно, можно и прибаутки рассказывать. Настоящий, серьезный писатель должен жонглировать семью тарелками. Ему на ерунду отвлекаться некогда. А вот кто жонглирует тремя -- новаторы. Многие годы я был секретарем Союза писателей РСФСР по работе с молодыми. Многих я учил. Пробил, опубликовал Володю Вишневского, например. Желание понять другого человека -- это важно. И еще одна важная вещь: если деятель культуры не обладает хорошо развитым чувством зависти к своим коллегам, он никогда ничего не добьется. Но если он испытывает только зависть, но не умеет разобраться в причинах чужого успеха, тогда у него тоже ничего не получится. Я Пелевина не понимал, мне казалось, что все это искусственное, раскрученное, как многие другие. Вчитался, подумал -- нет. В него вложили большие пиаровские деньги. Но там есть что раскручивать. Есть своя модель мира, своя тайна.

-- Зависть бывает двух цветов. Есть еще черная…

-- Конечно. Но я задаюсь вопросом: почему с одних спектаклей уходят, а с других нет. Те же самые люди, воспитанные в тех же самых школах. Значит, до чего-то автор не дотянулся. Есть силиконовая грудь, результат пиара, как известно. У силиконовой груди проблема: она постоянно требует замены имплантанта. Так и слава, которая порождена только пиаровскими акциями. Настоящая слава живет за счет глубокого проникновения во внутренний мир современника. Образы становятся частью общественного сознания, частью нашей истории. Это настоящая слава, никакой пиар не нужен. Но так глубоко проникнуть в жизнь дано единицам. Их называют гениями. Остается у них учиться, а если не получается учиться, то просто молиться.

-- У вас отличное чувство юмора. Это приобретенное или врожденное?

-- Можно развить чувство юмора, но приобрести его невозможно. Оно или есть, или нет. Я начинал литературную работу как поэт, выпустил несколько книг стихов. Первое, что я стал писать, -- пародии. Видимо, сатирический дух был с самого начала. Потом пошла лирика, сатира.

P.S. Вера Ефремова пообещала поставить в театре еще одну инсценировку Юрия Полякова. Дружба театра с писателем только начинается.

Вече Твери. -2006.- 22 ноября.