ТВЕРСКОЙ АКАДЕМИЧЕСКИЙ ТЕАТР ДРАМЫ
ХОНИНА НАИНА ВЛАДИМИРОВНА
ПРЕССА

Наина ХОНИНА

СОЛО ДЛЯ ДВОИХ … Рассказ

Ей не давали покоя эти цветаевские строки. Они мучили ее своей неразгадкой. Звучали в ней, требуя выхода. Их хотелось избыть, забыть, но они вновь пели в ней…

Пунш и полночь. Пунш и Пушкин.

Пунш - и пенковая трубка

Пышущая. Пунш - и лепет

Бальных башмачков по хриплым

Половицам. И - как призрак -

В полукруге арки - птицей -

Бабочкой ночной - Психея.

Она часто называла сама себя Психеей, чувствуя необъяснимую причастность к этому эфемерному имени. На самом деле ее звали Лёлей Выховец!

Она жила с родителями в маленькой двухкомнатной квартирке. «Хрущевке». У нее была своя комната: узенький пенальчик с одним узеньким окошечком. Впрочем, комнатой это в общепризнанном смысле и назвать нельзя было. Лёля так и звала ее: «Моя пещера». Коротенький топчанчик поперек, под самым окном, словно пытался сделать Лёлино жилище чуть квадратнее, намекая самой принадлежностью своей, что здесь, должно быть, живет человек. Все остальное словно сопротивлялось этому. Потому что именно человеку в данной «пещере» жить, должно быть, неудобно!

«Наскальная живопись» в виде Лёлиных картин, плотно прижатых друг к другу, к плечу плечо, почти не оставляли свободного места самой стене. Даже разобраться, какого цвета была «основа» Лёлиной комнаты, не представлялось возможным. Первого, кто по воле случая входил сюда, сопровождало непременное: «Ой!!!» Это могло означать, что входящий споткнулся о груду циновок, лежащих у самого порога некой беспорядочной кучей. При входе сюда вы могли потерять «баланс» и даже упасть… Но не обижайте Лёлины старые циновки. Это было ее татами. Она любила восседать на них, часами созерцая творение рук своих, как, впрочем, и души, и тщедушного маленького тела, так неподвижно застывшего в этом созерцании.

И когда Лёлина мама, обеспокоенная долгим молчанием и недвижением за дочерней дверью, робко приоткрывала ее и, близоруко щурясь, не замечая Лёлю, храбро шагала в сумерки ее жилища, не рассчитав движения, непременно задевала мольберт. Подрамник падал, увлекая за собой краски. Они причудливыми мазками со странным звуком «шлеп-шлеп» бросались к полу, словно целуя его. Лёля мгновенно вскакивала, зажигала свечу (вечером она любила свечи), смотрела в изумлении на пол и пугала маму непонятным: «Ты пролила пунш…»

Молодые начинающие журналистки в поисках открытий новых имен, оказавшись в Лёлиных владениях, могли тоже «оконфузиться». Неожиданно споткнувшись о те же цинковки, взмахнуть коротенькой юбочкой, задев палитру, придав наряду совсем иные краски. И, адекватно реагируя на неожиданно веселый Лёлин смех, оскорбиться, обидеться, но… тут же забыв и про смех, и про обиды, и про разукрашенную юбочку, вдруг замереть, увидав эти колдовские стены! Не замечая, что Лёля приводит вас в порядок, оттирает, отмывает, вы превращаетесь в подобие соляного столба с полуоткрытым ртом и вытаращенными глазами. То, что смотрело на вас со стен, кричало, терзало душу. Все обрушивалось на вас. В этой художественной воронке вас крутило, мотало, вертело. Вы уже не принадлежали себе: вот она, волшебная сила искусства!

Такая появлялась слабость в ногах. Хотелось сесть, облокотиться на что-нибудь, но сесть было некуда, облокотиться не на что: ни стула, ни стола в комнате не было. Тогда Лёля брала вас за руку и, как больную, сажала на топчан, тот самый, что стоял поперек комнаты. А седая, ласковая женщина с тихим голосом приносила вам крепкий сладкий чай: «Испейте». И вы с удовольствием будете пить этот духмяный чай, заваренный листьями черной смородины, мятой, малиной да земляникой и еще Бог знает чем, и постепенно приходить в себя: «Ох, что это со мной? А ничего! Это просто Лёлина комната. В ней живет Лёля Выховец. Она заканчивает художественное училище. Вот и все. Про нее говорят, что она… тссс! Гений. Осторожненько!!!

Если посмотреть на этого самого гения, то бишь Лёлю, так ее из-за мольберта и не видать! А за мольберт заглянешь сразу и не поймешь, кто это. В джинсах, в бейсболке: мальчик или девочка? Но более внимательный взгляд заметит под испачканной краской футболке два небольших бугорочка, что и определит принадлежность к полу женскому. А если Лёля еще снимет бейсболку и оттуда водопадом хлынут и побегут по плечам к поясу цвета вороного крыла волосы - так очень даже к женскому! А кроме волос у Лёли еще и глаза, ой, не дай Бог, омуты! Те, что затягивают, в которых исчезают бесследно… В этих двух «бермудских треугольниках» сколько уж бедолаг мужеского полу утонуло!.. С преподавательским составом вместе. И хотя Лёля никому не позирует ни по службе, ни по дружбе - по многим ученическим полотнам эти «бермуды» гуляют в разных исполнениях. Вслух, конечно, не говорят, но что-то «бесовское» в Лёле есть.

В училище ее побаивались, не то чтоб очень, а так, остерегались. Береженого Бог бережет. А вот почему остерегались - никто не знал. Вернее, каждый догадывался, но вслух не произносил. Причем с первого курса. Рисунок, скажем. Чего уж проще? Кувшин. Россыпь яблок на столе. А в кувшине педагог себя узнает. Не верится? А мастер даже поежится отчего-то… И в каждом яблоке то один студент проглядывает, то другой… Не по себе как-то от такого рисунка становится.

Все мальчишки в Лёлю быстро влюблялись, но отскакивали также быстро. Один только задержался на все четыре года - Херувим. Это его так прозвали за внешность ангельскую: беленький, кудрявенький, волосики золотыми стружками дрожат вкруг лица, длинные. Больше на девочку похож и очень печальный. Печальный Херувим. Он все четыре года смотрел небесными глазами на Лёлю. Таскал за ней этюдник и укоризненно шелестел за спиной: «Черная ты очень, Лёля». Пожалуй, он один в Лёлиных рисунках не просматривался. Похоже, что и Лёля, и все это понимали. Не давался он ей. Злило это Лёлю. Точно. Где-то на последнем курсе, написав всех и вся, она попросила его: «Попозируй мне». Херувим печально улыбнулся: «Стоит ли?»

Однажды Лёля привела его к себе в дом, словно хотела спрятать в своей пещере от посторонних глаз. Там произошло то, что и должно было произойти. Финал был «кровавым». Сорвавшийся с мольберта подрамник рассек Херувиму бровь. Пришлось Лёлиной маме везти парня в травмпункт. Зашивать разбитую бровь. Словом, сеанс не состоялся. Но Лелю это не остановило. Если уж она ставила перед собой цель, то шла к ней. Понятно?

Приближался диплом. Между двумя лидерами двух разных направлений шло негласное соревнование все четыре года. И народ, затаив дыхание, ждал финала. Кто победит? Леля или Херувим? Тема диплома была благодатная: Пушкин. На дворе двухсотлетие Александра Сергеевича.

За что Лёля выбрала себе на роль Санчо-Пансо бедного Херувима, никто не знает. Для этой роли он явно не годился, но вот поди ж ты… Он безропотно потакал ей во всем. Правда, делал это с достоинством. Лёля всюду таскала его за руку, не отпуская от себя ни на шаг. Не в переносном, а в прямом смысле. Он хоть и шел за ней почти след в след, но было какое-то странное ощущение, что он «над» следом… парит, что ли? А хотя ростом был ниже Лёли, а почему-то казался выше!

В училище их имена всегда произносились рядом и шепотом. Сглазить ли боялись, спугнуть талант? В шепоте было почтение и реверанс. Некий духовный поклон перед гениальностью. Так как живых гениев из плоти и крови в их провинциальном городе никто не видел, в училище тем более, так что сравнивать-то, в общем, не с кем, и тем не менее… На глазах художественного мира один над другим пытался взять верх.

Лёля любила масло и называла себя «махровым реалистом». Херувим - акварель! В его работах реального не было вовсе. Все размыто, зыбко, в мареве. Этакая кисея жизни, сквозь которую сама жизнь теряла очертания. Жизнь без границ. Его работы притягивали к себе, но хотелось их почему-то протереть, как иногда хочется отдернуть тюль на окне, чтобы посмотреть, что там, за окном. Но каждый смотрящий, а может, это только казалось, непременно находил в этой кисее прорезь, но стеснялся туда заглянуть и тихо, не торопясь отходил от картины. Но, пройдя несколько шагов, внезапно оборачивался, и вот, ей Богу!.. Картина смотрела на него во все глаза. Именно так - картина на него смотрела, а не он на нее. Она словно изучала его из дымки пространства и времени. Мистика какая-то!

У Лёли никакой мистики не было. Ручей так ручей: вот-вот зажурчит. От моря так и веет прохладой. А ощутимый запах цветов с ее полотна? Педагоги шептались в учительской, опасливо поглядывая на дверь: «Беда. Эти двое любят друг друга. Завалят диплом». Студенты косились им вслед: мол, таскает его повсюду за собой, да еще и за руку, словно мамка сына. Лёля метала молнии своими черными глазами, и каждого, кто осмеливался приблизиться к ним, отгоняла этим взглядом.

- А интересно, было между ними чего или нет? - гадали все кому не лень. Было! Было между ними… Искусство!!!

Они паслись в мастерской знакомого художника, уехавшего на месяц писать натуру. Они работали рядом. Лёля гневалась. Кусала губы. Смотрела, как работает Херувим. И когда краска ажурно-нежно обнимала бумагу, вдруг срывалась с места и беспощадно стучала кисточкой в ватман, едва не прорывая его: «Что там?» - «А ты как думаешь?» «А я думаю так!» - и Лёлина кисточка начинала выплясывать…

Махровая реальность жизни вытесняла недосказанность… Челка падала на лоб. Лёля энергичным «пфу» сдувала ее. Щеки краснели. Горели антрацитовые глаза. «Пфу-пфу-пфу!» Белокурый Херувим трогал вороное крыло ее жестких волос, вздыхал печально, глядя, как под энергичными Лёлиными мазками исчезает его хрупкий мир. «Черная ты очень Лёля». Теперь уже Лёлина картина смотрела на них темными красками.

- Я - махровая реалистка, - отрезала Лёля, пряча черноту волос под бейсболку.

Она выбивала из пачки дешевую сигарету и уходила курить. Накурившись и прокашлявшись, Лёля быстрыми шагами возвращалась в мастерскую и заставала Херувима с кистью в руках, а из-под кисти лилась музыка, которую она, Лёля, никак не могла услышать. И все начиналось сначала. «Что там? - тыкала Леля кисточкой…

Время сдачи диплома приближалось. У Лёли уже накопилось достаточно классных работ. Она относила одну за другой на «смотрины». Педагогов охватывал легкий шок. Работы были несколько мрачноваты. А Херувим? Розовые его щеки (кровь с молоком) побледнели. Он очень похудел. Стал еще печальнее. На вопрос мастера: «Где ж твои работы?» - застенчиво отводил глаза, пожимая плечами. Он никому бы в мире не признался, как он счастлив быть подрамником для Лелиных работ.

Однажды на очередной «тык» кисточки и ставшим уже традиционным вопросом Лели: «А кто там?» - белокурый юноша отвел девичью руку.

- Не надо! Там Александр Сергеевич…

Лёля спрятала руку за спину. Порешили: теперь будут работать отдельно. До защиты диплома осталась неделя. Распределили время в мастерской, чтоб не мешать друг другу. Договорились не проявлять любопытства к работам друг друга.

И пробил час! Лёля приготовила свою работу и села у порога на стул в ожидании Херувима. Он должен был зайти за ней. Звонок. Это он. Открыла дверь и увидела белокурую женщину. Лицо показалось знакомым.

- Я мама вашего друга Жени. У нас беда. Он просил меня зайти к вам. Он не сможет прийти на защиту диплома. Позавчера закончил работу. Я нашла Женю на полу, около мольберта. Без сознания. Вызвала «скорую». Давление высокое. Гипертонический криз. Забрали в больницу. Пришел в себя, все о вас волновался. Попросил отнести его картину к вам. Пожелать вам удачи. Вы уж доставьте. Пусть защитит диплом. Я сама ее заворачивала. Может, что-то не так. Уж не обессудьте… Картина была спеленута как малый ребенок.

В аудитории, где проходила защита дипломов, было торжественно и нарядно. Прекрасно пахло красками. Когда Лёля вошла, все обернулись на нее. Все почему-то замолчали. Стало так тихо. Куда-то пропал звук. И в тишине срывающимся голосом Леля крикнула:

- Женя на защиту не придет. Он в больнице!

Очень-очень долго (руки ее не слушались) распеленывала картину. Пока разворачивала, испугалась хлынувшей оттуда темноты: это было масло!!! Сумерки. Около стола стоит Александр Сергеевич. В профиль. Одет в черное. Трагическое ощущение. Рука вцепилась в край стола, словно сдерживая желание взлететь, подняться. Кисти рук, словно у птицы. «Он все взял на себя. Он все взял на себя» - потерянно выдохнула Лёля.

- Смотрите, она плачет. Плачет! Лёля, что с вами? Это ваша картина?

- Нет, не моя. Это - Женя… Моя - вот. Развернула. Хлынул свет.

- Акварель???

Лицом к окну за прозрачной занавеской, освещенной солнцем, в белой рубашке с гусиным пером в руке спиной к нам стоял Пушкин. Александр Сергеевич был белокур!

- Постойте, Лёля. Разве Пушкин был…?

- Да. Он стал седым…

Тверская жизнь. - 2003.- 6 июня. [ http://tverlife.ru ]